На прошлой неделе в Улан-Удэ на правительственном уровне прошло два важных мероприятия, имеющих отношение к охране озера Байкал: обсуждение правил использования вод Иркутского водохранилища (то есть Байкала) и слушания по проекту Схемы охраны и использования бассейна реки Ангара (включая Байкал). В качестве эксперта мероприятия посетил координатор международной коалиции «Реки без границ» Евгений Симонов, впервые побывавший в Бурятии еще двадцать лет назад. Мы встретились с интересным гостем, чтобы задать несколько вопросов, не всегда касающихся экологии.
– Евгений Алексеевич, расскажите, как складывалась ваша жизнь. Почему вы, принадлежащий к очень творческой и известной семье, выбрали дорогу «зеленых», защиту окружающей среды?
– Я собирался поступать на психологический факультет, хотел стать социологом. Был 1985 год, конкурс – всюду огромный. Экзамены на биофак были на месяц раньше, разница была в 1 предмет, больше свободы в идеологическом плане, так что я решил потренироваться в сдаче экзаменов и начать с биофака, поскольку еще в школе активно интересовался охраной окружающей природы. Я поступил, и когда пришло время идти сдавать экзамены на психологический, понял, что еще одних испытаний просто не выдержу. Вместо этого уехал в экспедицию с Дружиной по охране природы биофака МГУ проектировать Мещерский национальный парк, и это определило мою дальнейшую судьбу. Потом меня из МГУ забрали в армию, где я служил кочегаром вертолетного полка. На четвертом курсе уехал учиться в Америку, в Йельский университет на факультет Лесного хозяйства и охраны окружающей среды, где была одна из лучших природоохранных школ мира и была возможность получать стипендию и подрабатывать в библиотеке. Это был 1991 год, через неделю после моего отъезда случился ГКЧП, и вы наверняка спросите, почему я не остался в США. Этот вопрос задавали мне очень часто, учитывая, что 90 процентов моих соучеников по тому же МГУ с их классическим биологическим образованием давно уже работает в Европе, Австралии, США. Признаться, сейчас такой вопрос все чаще всплывает и в моей голове.
Интересно, что на сегодня у меня нет ни одного документа, свидетельствующего об окончании какого –либо российского учебного заведения, кроме элитного детсада, принадлежащего Литфонду. В школе №152 из-за идеологических споров меня исключили из пионеров, и я учился в школе рабочей молодежи. На 4 курсе МГУ сам подал документы в вузы и уехал учиться в Америку, потому что в СССР охране природы практически не учили. Тогда, 20 лет назад, я мог бы попросить политического убежища, но передо мной стояли определенные задачи, связанные со спасением природы распадающегося СССР. Как и сейчас советская система заповедников переживала острый кризис, но если сейчас проблема в том, что государство пытается поставить их деятельность на коммерческую основу, то тогда России просто не хватало средств содержать лучшую в мире систему охраняемых территорий. Социально-экологический союз просил меня найти средства, чтобы помочь заповедной системе.
В Йельском университете я тогда слушал курс консультанта Всемирного банка Стивефена Бервика, который координировал главные по международным природоохранным организациям Всемирного банка. Я написал работу о сохранении российских заповедников за счет международных фондов, и мой руководитель предложил взять ее за основу заявки на грант, с которой мы и пошли во Всемирный банк к его знакомым. Прошли годы, прежде чем программа была принята, и Глобальный экологический фонд Всемирного банка (ГЭФВБ) выделил на эти цели 20 млн. долларов, которые в то время представляли для России невероятные деньги. В 1956 году вместе с генеральным консультантом огромного проекта ГЭФВБ Лорой Вильямс я приехал в Бурятию инспектировать байкальскую часть проекта.
– В Интернете есть воспоминания Вильямс о том, как вы вместе создавали российский Центр охраны дикой природы (ЦОДП). Центр был инкубатором природоохранных проектов, выпускал журнал, первоначально располагался в Москве в вашей семейной квартире и представлял собой интеллектуальный салон, где «собирались ведущие экологи и присутствовал вездесущий аромат курительной трубки Симонова». Как можно понять, именно ЦОДП настаивал, чтобы эти деньги разделить на сотни малых грантов, причем распределить их между российскими заповедниками, научными сотрудниками, натуралистами и природоохранными активистами вместо того, чтобы по традиции не мучиться и отдать все разом иностранным консультантам. Как бы там ни было, но наверняка благодаря этому обстоятельству наш Байкал вошел в эту программу, и вы впервые приехали в Бурятию. Сколько средств было выделено из программы конкретно на Бурятию и что на эти деньги удалось сделать?
– На общероссийском уровне мы добились, чтобы более 10 миллионов долларов ГЭФ дошли до заповедников и национальных парков и помогли им в трудное время. Всемирный банк, курировавший проект, назвал это «инновацией» и смирился. В Байкальском компоненте проекта речь примерно шла о 2-3 млн. долларов «на Байкал», которыми управляла специально созданная при Госкомэкологии контора в Москве. Эти деньги поступили на счет правительства Бурятии, и распоряжаться ими должны были чиновники и прочие члены совета проекта из Бурятии и Иркутска. Как консультант ГЭФВБ я приезжал следить, как продвигается проект. Мне тогда было всего 27 лет, и никто здесь не мог понять, как мне могли доверить такое важное дело. После весьма малоудачного старта проекта на Байкале нам удалось настоять на том, что половина денег будет использована на конкурсы малых грантов в трех регионах бассейна Байкала, а читинский фонд «Байкал» взялся ее администрировать. То есть много организаций и энтузиастов получили возможность победить в конкурсе и воплотить в жизнь свои природоохранные планы, практически независимо от позиции властей.
Председателем госкомитета по экологии и природопользованию в Бурятии был Валерий Гулгонов, государственник до корней волос, который, кажется, тогда пообещал, что не выдаст мне больше визу в Бурятию. Тогда же я впервые познакомился с директором Байкальского института природопользования Арнольдом Тулохоновым, бывшим обкомовским работником, участвовавшим в популярном тогда проекте под названием Байкальские игры. Тулохонов строил самые активные плана освоения средств ГЭФ на нужды своего института. Помню, я специально ездил в Мухоршибирский район, чтобы проверить, что за модельные проекты по охране Байкала делал в этом отдаленном районе Тулохонов. Через двадцать лет мы встретились с Арнольдом Кирилловичем, и оказалось, что сейчас я намного лучше понимаю логику его мыслей, и наши позиции часто совпадают.
Несмотря на все перипетии, этот инновационный проект дал толчок многим другим программам. В том же 1996 году Байкал стал участком Всемирного наследия. Удалось создать байкалоориентированную стратегию развития региона. В то время многие вещи в этой области не были такими очевидными, как сейчас. К примеру, о влиянии каскада ангарских ГЭС на экосистему озера Байкал даже не говорили. В 2001 году Тулохонов собрал команду ученых, Пронина и других, которые систематизировали и впервые опубликовали все известные на тот момент аспекты воздействия гидроэнергетики на экосистему озера Байкал. Эта монография до сих пор считается основополагающей.
Вообще уже по тому опыту было ощущение, что Бурятия отличается от других регионов. Не хочу нечаянно сказать ничего особенно хорошего про местную бюрократию, но она была намного более взвешена в экологических вопросах. Это был единственный регион, который жестко увязывал вопросы экологии и экономики. Нам это тогда казалось абсолютной ересью, потому что говорить в то время о какой-то экономике, когда погибала природа, было неактуально. Во всех других регионах местная власть с нами соглашалась, а в Бурятии нет. Прошло много лет, прежде чем я понял, что Гулгонов и прочие были по сути своей правы. Причем такой подход здесь сохранился. Чувствуется, что зампред правительства Чепик, ведший вчера совещание общественного экологического совета Бурятии, тоже понимает: нужно найти такую формулу, которая бы увязывала одно с другим, то есть экономику и экологию, и это реально.
– Реально, но пока не получается. Пока экологические ограничения для нас как препятствие для развития предприятий. Энерготарифы дорогие. Много лет мы пропагандировали солнечные батареи, но альтернативными источниками энергии в Бурятии они так и не стали.
– Ответ на вопрос, почему солнечные батареи не получились в Бурятии, а чудесно получились в Монголии, где они установлены в каждом пастушеском хозяйстве, Китае, следует искать в неэффективных подходах. Две недели назад мы беседовали об этом с командой губернатора Забайкальского края Константина Ильковского, с которой обсуждали пути развития сельского хозяйства края. Все чиновники ведь рассуждают следующим образом – дайте нам денег, и мы с умом их потратим. Надо же думать не об этом, а о том, как самим привлечь деньги, исходя из реальной привлекательности того, что вы можете предложить.
На этот счет Ильковский говорит так: когда меня спрашивают, какая у меня профессия, я отвечаю, что работаю прикладным футурологом, то есть пытаюсь сделать так, чтобы в будущем было лучше. Сегодня его команда набирает самые невероятные, спорные проекты и пробует их до какого-то уровня. В крае сегодня очень сложное положение, это даже не Бурятия, и то, что происходит, происходит не по вине нового губернатора. В этой ситуации он пытается найти нестандартные решения. К примеру, разработать 8 вариантов газификации края, и 5 из них развивать в муниципалитетах, потому что неизвестно, какой из этих вариантов получится. Понимая, что надо минимизировать риски, Ильковский пригласил Всемирный фонд дикой природы и экспертов нашей коалиции, чтобы начать процесс стратегической экологической оценки планов развития края. То есть чтоб заранее избежать проектов развития, наносящих существенный ущерб природе и условиям жизни людей, а не бороться с ними потом, когда в них вложены средства. Такая оценка, предусмотренная международными конвенциями, проводится в России впервые.
– В прошлом году глобальное наводнение случилось на Дальнем востоке, в этом году тонет Алтай. Улан-Удэ ждет большого наводнения, которое случается здесь раз в 20 лет. Как специалист по рекам скажите, способна ли наука наверняка предсказать наводнение и как минимизировать потери, вызываемые стихией?
– Я не считаю наводнение на Дальнем Востоке катастрофическим хотя бы потому, что там погиб всего один человек. В то же самое время в соседнем северо-восточном Китае от наводнения погибло 300 человек. Я не специалист в этой области, но опыт подсказывает, что в вашей местности циклы наводнения выражены особенно ярко, зависимы от смены муссонного и континентального климата, и потому предсказать их проще, чем в Европе, живущей на берегу океана. Точно предсказать, в каком месяце и какой величины будет наводнение, невозможно, но так как в ваших краях наблюдается ясное чередование серий сухих и влажных лет, то можно уверенно сказать, что в этом и следующем году крупные паводки на Селенге куда более вероятны, чем 5 лет назад. Скорее, можно также предсказать примерный класс наводнения незадолго до того, как оно случится. Можно также отчетливо сказать, что наводнения в мире неизбежны, и дальше их будет больше. Отчасти это связано с воздействием человека и других факторов, которые усиливают разбалансировку климатической системы земли. То есть большие наводнения будут еще больше, маленькие – меньше, а происходящие между ними засухи еще суше.
Но основная проблема не в точности прогнозов, а в дурном планировании землепользования и плохой самоорганизации населения. Хотя дождевые наводнения предсказать сложно, но несложно предсказать, что дом, стоящий в этом месте, подвергнется напасти. Есть знания, в каком месте поймы реки строить не рекомендуется, есть знания, какие строительные материалы лучше применить, если уж вы решились строить, но, к сожалению, эти знания не востребованы не только населением, но и местной властью этих территорий. В местах, где часты наводнения, люди беззаботно строятся, а власти разрешают застройку. Достаточно взглянуть на пойму Селенги, чтобы сделать вывод, что 90 процентов построенного там попадет под большую воду, и все будут беспорядочно тонуть, кричать, что не знали и требовать компенсаций. А спросите сегодня, какой процент домовладельцев купил профильную страховку, сколько поселков имеют известный жителям план действий в случае наводнения….
После Дальневосточного наводнения в Водный кодекс внесли важную поправку, говорящую, что отныне без мер специальной защиты строить в паводкоопасных зонах нельзя. В ее исполнение премьер Медведев издал в марте постановление №360 о выделении паводкоопасных зон. В водный кодекс внесли поправку, говорящую, что отныне без мер специальной защиты строить в паводкоопасных зонах нельзя и возложили всю ответственность на субъекты. По этому кривому постановлению практически невозможно применить новую норму и запретить кому-либо строиться в «паводкоопасной зоне», потому что для выделения этой зоны предусмотрены невероятно дорогие и долгие изыскания. Проще говоря, вместе того, чтобы провести на местности одну линию, четко определяющую, что строить за ней нельзя, поправки ведут речь о создании 8 линий, что делает эти поправки совершенно невыполнимыми за огромные деньги и выделение зон может стать неподъемным финансовым бременем для регионов.
– Вот уже десять лет как вы живете в Китае, обзавелись там семьей, детьми, выучили язык, защитили докторскую и окончили докторантуру китайского вуза. Почему вы живете в Китае и как решают проблему наводнения там?
– Мой вид деятельности позволяет мне жить, где угодно. Пограничье России и Китая – очень динамично развивающаяся система, которая мне интересна своими контрастами и конфликтами в природопользовании. Сначала я пытался жить в России вблизи границы, но логистика оказалась такова, что в Китае жить удобнее. Чтобы приехать из Приморского края в Бурятию, сами знаете, сколько надо времени. Чтобы приехать в Бурятию из Даляня, где я живу, максимум надо потратить 12 часов, то есть 6 часов на скоростном поезде и 3 часа самолетом из Пекина.
Китайцы при сотнях жертв прореагировали на прошлогодние наводнения вполне сдержанно. Не потому, что им не жалко людей, а потому что там живущие в паводкоопасных зонах знают, что сами несут ответственность за свой выбор. В отличие от России Китай не имеет систем компенсации, не обеспеченных разумной политикой. Если люди решают для себя селиться в поймах рек, они знают, что в случае чего они потеряют все. Но если они поселены и возделываю поля в специальных «противопаводковых емкостях», которые планомерно затопляются в самые большие паводки, чтобы обезопасить города, то их жителей предупредят за 24 часа и им выплатят страховку.
Все взаимосвязанные меры по снижению рисков собраны в единый «Комплексный план защиты от наводнений в речном бассейне ХХ» отработаны. У нас же каждое ведомство действует автономно, разрабатывает меры, прямо противоречащие мерам другого ведомства. К примеру, сегодня иркутянам говорят, что «ради спасения Байкала» энергетики будут затапливать тех, кто живет по берегам Ангары. При этом никаких мер по переселению людей из ангарской поймы не предусмотрено. Более того, ущерб от возможных затоплений побережью Бурятии вообще не подсчитан в Схеме Ангары. Поэтому я и приехал сюда, чтобы сказать, что существует масса других способов регулирования уровня Байкала, более приемлемых для природы и людей. На прошедших слушаниях энергетикам – проектировщикам новых правил для Иркутской ГЭС был задан один интересный вопрос – почему предложенный сбалансированный вариант имеет одну подозрительную особенность: несмотря на то, что он способствует выполнению правительственных постановлений про Байкал, допускает самые большие залповые сбросы воды на Иркутск, тем не менее, он имеет самую большую выработку электроэнергии из 8 рассмотренных альтернатив. Ответ был невинно потрясающ – «Так получилось». 20 лет бодания с Иркутской ГЭС заставляют думать, что так получилось совсем не нечаянно, просто систему опять оптимизировали, исходя исключительно из интересов Евросибэнерго и бюрократии, а не озера и людей.
– Год назад на съезде Союза журналистов Москвы ваш отец, известный журналист – правозащитник, президент Фонда защиты гласности Алексей Симонов выступил в защиту издания и главного редактора «Московского комсомольца». Расскажите подробнее.
– Ничего добавить не могу, потому что не знаю. Не знаю, зачем он стал тратить время на защиту такого издания как «МК», которое наверняка есть кому защищать. Обычно он занимается менее защищенной, провинциальной журналистикой. Наверняка на «МК» наехали в особо извращенной форме. На самом деле я занялся правозащитной деятельностью лет на 5 раньше, чем мой отец. Это стало неотъемлемой частью нашей жизни.
– Спасибо за беседу!
